Милые порочные нимфеточки, что есть в вас такое, что нравится им, мужчинам? Господи, смотреть на вас и тошно и горько – что им? Вот вы какие: одна худая (предположим!), длинный нос с костлявой пиереносицей, пятнышки на щеках, присыпанные пудрой, губы – так себе, - если бы не краска rouge; руки – желтоватые, но кожа пахнет приятно; глаза – яркие (возраст такой); вот тело – неизвестно – зима, тело в шубочке из белых ниток, попа в хватких штанах… Каблуки. Есть. Каблуки вы уже носите, белье из кружев носите, духи из магазинов брызгаете под уши… Да? …Или нет? Только не надо говорить, драгоценные, что не в деньгах счастье. И в деньгах тоже! И сам факт того, что молоденькие, что большинство из вас тупые и без второго лица – тоже имеет непосредственное отношение к счастью. Все это говорю, потому что я старая… не востребованная… теперь. Счастье. Зависть? Все дни мои сейчас – ступени. Вверх, вниз – и некуда. Стоять на ступенях, смотреть на один и тот же разлагающийся от влаги (потому что осень куксится) окурок, который обметает тетка в платке. Стою и смотрю. Смотрю и ненавижу. Ненавижу и вспоминаю. Моим любимым автором был Набоков. Владимир Набоков. Сирин. Я знала его еще до того, как вышла “Лолита” в конце пятидесятых – не спрашивайте как и откуда – но знала! Он, черт возьми, был гордый мужчина, – конечно, теперь такими остались только англичане: профиль у него… особенный, улыбка сдержанная, родственники - герцогини, одалживающие кареты королям во времена революций, бабочки на фронтисписах биографий… Бабочки в общем. Он тогда носил белые костюмы и шляпы; потом постарел, не до безобразия растолстел и стал носить очки… Нравился его стиль – больной эстетизм: красавицы с “шелковыми икрами, трепещущими ноздрями”, с бритыми подмышками, чистыми телами, с прозрачными ушками; всякие эрвины, загадывающие гаремы, мадамы Отт, созданные чуть ли не до Булгакова – “Аннушка уже разлила масло” – “Я сказала наскочит, - могла сказать: раздавит”; картофельные эльфы, мальчики, умирающие под Рождество; конечно, шахматные гении и бахманы… etc. Случалось так, что в мою жизнь входили почти его герои. Вот, например, тот же Бахман – конец неожиданный, его исключительность. И трагизм и вроде бы такая истощенность, что конец неожиданный совершенно обязателен. Бахман умер всеми забытый в приюте.
У меня так вышло… Мой Бахман - нет, не был пианистом, его знали художником-графиком, помешавшимся на тоненьких линиях и черно-белых деталях: то он разрабатывал костюмы для оперы, то иллюстрировал сказки. …Я сама другой была – нестарой, не дурой, выскочкой, и лифчики носила почти кружевные… К тому же, моя бабка тоже бежала от красного террора…. Значит, мы чем-то с Набоковым похожи… И я писала. У меня комната была под крышей с балконом на большой парк, машинка печатная, вдоволь писчей бумаги; летом я ела ренклод на блюдечке в синие горошины… а вернулась оттуда, потому что считала себя патриоткой и совестливой. Бахман, конечно, иное – не Бахман… а пусть останется инкогнито, он появился весь в ореоле тайны и славы (как в рассказе) – такой же неинтересный внешне: вялый, с красными глазами, талантливый и нервозный, и плешивый. Бахман был местный. Он водил с собой таксу – везде водил, даже в театр… Как-то я пришла на современную премьеру (тогда я уже умела ценить вкус) – так вот, актеры были одеты со вкусом – пусть и крикливо, но очень хорошо. Удивило. Чтобы тогда и так? Ах, почти декаданс. …Знаете, я умела прятать деньги. Тогда мне нравилось выделяться – я одевала манто, лайковые перчаточки, шляпку с вуалью и шла по улице, чтобы вокруг оглядывались – пусть и с дурными мыслями (готова поспорить, - шептались, что я тайная проститутка вождей). У меня разыгрывалось воображение, – любила, грех скрывать, собой провоцировать, а потом сама же и сюжеты из этих ощущений для письма находила. Фрейд тогда еще не так популярен был. За мной следили, как будто я была шпионкой… А то, что не арестовали отношу к судьбе. …Мне хотелось, чтобы Бахман творил для меня. Я влюбилась в его чувство вкуса.
Сказали имя. Вот оно что, я полагала, что он меня примет – куда там! Страшно занятой человек и вечно вдохновленный - ни в какую. Ясно. Не настаивала. Познакомилась потом с ним совершенно случайно: на лестнице в Доме Художников он ударил меня плечом. Помню, пожирала с ног до головы, говорю: “Вы тот самый знаменитый”. Он отвечает: “Это действительно так, только ничего удивительного в том, что вы меня видите. Здесь даже сам N. появляется”. Я говорю: “Конечно, конечно, только мне хотелось, что бы именно вы мою книгу проиллюстрировали”. Он посмотрел и сказал: “Господи, да это же вы… Слыхал, слыхал”. Знал и не интересовался? …Простила. Наверное, этим своим великодушием я его и привлекла,– вообще же он был неприветливый, осторожный, пожалуй, циничный человек.

…Через четыре месяца Бахман сделал мне, дочери князей, предложение. Его руку я приняла – и стала страна богаче на одну редкостную семью. Только с супругом у меня скоро возникли серьезные проблемы: во-первых, он пил, чтобы быть активным; во-вторых, однажды пришел и сознался, что с самых юношеских лет болен болезнью Чайковского и Бердслея. Я спросила, неужели он думает отравиться или у него туберкулез. Он рассмеялся и странно прошелся по комнате – выгибая губы и закатывая глаза, еще и руку сам себе поцеловал – кисть. С горем пополам поняла… Сцену устроила, разумеется, а он сидел на диване, щелкал пальцами и говорил шепотом: “Ну, милая, ну, успокойся. Ну, время такое – надо скрывать. Нужно же было мне оформить себя, иначе бы слухи поползли. Они не нужны мне, для меня только мое искусство… И потом ты же слышала, что я не ангел. Давай играть, просто играть. Ты пиши, пей кофе, я буду рисовать – как нормальная творческая семья”. Тогда я разбила свое дорогое блюдце в синие горошины, которое терпело на себе мои сливы ренклод… Мы много ругались с моим, пусть будет Бахманом… только он и не думал уходить. Чуть позже он даже настолько обнаглел, что привел в нашу квартиру под крышей какого-то бледненького заикающегося студентика, пожавшего мне ладонь и лепетавшего: “Спасибо вам за понимание. Вы такая…. как бы это выразиться - в струе. Я обязательно достану какую-нибудь вашу книгу, если вы, конечно, сами мне ее не подарите”. Я ушла на кухню, напилась водки, чтобы не решиться навредить ему, потому что талант у него все-таки был и удивительное чувство вкуса…. Иначе не знаю, куда бы его сослали… Студентик долго вел себя тихо, а потом так смеялся, так смеялся….
С мужем и его неангелоподобием прожила полтора года, – больше не вытерпела. Бахман уезжал с торжественно-суровым лицом, будто жалея меня – в другой город; оставил свою таксу как жертву – дань прошлому. Впереди его ждала еще более небывалая слава. …А вот что-что, а завистливой и подлой я никогда не была. Бахман ушел, я поплакала – то ли от грусти, то ли оттого, что вновь обрела пустой балкон (т.е. больше не было бутылок), выходящий на большой парк. На пол, обняла таксу… Проснулась, вновь подползла к машинке… и полилось.
Со временем все изменилось. Бахман просиял, прогремел… и вдруг тихо умер. Трагично, конечно, потому что никого он не любил – это я нарочно его с набоковским Бахманом сравнила, чтобы ему на том свете полегче было; его совсем не вспоминают. Тень… и такое чувство вкуса! ….А у меня - qui pro quo - печатали, печатали и еще раз печатали. Я, так же как и Набоков постарела, пополнела не до безобразия и прочла, наконец, его скандальную “Лолиту” (уже стало можно). Но “Лолита”-подросток в сущности оказалась неинтересной. Просто горяченькая кобылка, которая обычно кончила – смерть при родах. Я сама никогда детей не хотела, поэтому конец такой не то чтобы обрадовал или разочаровал… Известно ведь, что нездоровые отношения у меня вызывали слабость, посему Гумберту симпатизировала, жалела его…
И вдруг непредсказуемая ирония, еще один герой в подарок от Сирина – случайно встретилась девочка – сущая нимфеточка в сарафане, с косичками, в красных сандалиях, с сумочкой на коленях. Непосредственная, наивная как ягненок - взгляд вопрошающий. Ее мне привела мать, просила дать уроки французского. “Зачем в наши дни французский, неужели опять в моде?” - “Нет, девочка просто без ума от Мопассана, хочет читать подлинники”. Я согласилась. Она приходила ко мне каждую среду и пятницу – в одно и тоже назначенное время – с двух до четырех. Ее звали Люсенька, ей было двенадцать лет, но я дала бы больше – может, пятнадцать, а то и семнадцать. От нее всегда пахло мылом, волосы были блестящие и расчесанные и еще у нее были пухлые прямо-таки бесстыжие для ее возраста губы. Люсенька не отличилась умом, язык ей не давался; зато она упорно мусолила карандаши и смотрела на полки с моими книгами… и продолжала ходить. - Bonjour, Lucie. - Bonjour, Madam. - Installons-nous la-bas. Est-ce que je puis tu donner un conseil? - Oui. Несколько раз я пыталась дать ей понять, что дело гиблое, что дальше банальности она не пойдет, – все равно видела ее у себя. Потом Люсенька угостила меня пирожками, испеченными на уроках труда; потом подарила серенькую мышку в розовых варежках; потом спросила, не могу ли я сводить ее в зоопарк посмотреть на жирафу. Я стала водить ее без лишних вопросов, – например, не заревнует ли ее мама и что скажет отец, а есть у нее подруги и почему ей нравится быть в моей компании, нежели в компании сверстников. Люсенька сама рассказала, что с ними ей неинтересно, т.к. считает, что уже переросла их. - “Я ведь даже знаю, кто такой маркиз де Сад и что он был потомком Лауры Петрарки. Еще знаете, очень люблю Рембо и Вийона” - “Как же ты их читаешь?” - “В переводе”.
В зоопарке Люсенька радостно, совсем по-детски, умилялась пандачкам, пыталась погладить сквозь клетку гиббона с желтой шерстью, ела мною купленное мороженное. “Валентина Павловна, вы не представляете, мои чувства к вам совсем другое! Ни к кому не испытывала подобного… А правда, что ваша бабка была княгиней?” – “Правда, правда. Только никому не говори” (во мне жили старые привычки).
И так несколько месяцев.
Наконец стала замечать, что у Люсеньки красивое упругое тело; возможно даже, она не такая тупенькая, как выглядела вначале. Доставляло удовольствие приводить ее в кафе, где я курила мужские сигареты и чуть показывала свои зубы – синеватые и нездоровые (а это важная деталь!), рассказывать ей о дешевках-критиках и о том, какая безвкусица вся наша сегодняшняя элита., а она смотрела на меня с обожанием, как будто я была богом, слушала с открытым ртом…. Нет, совершенно точно, она была старше, чем казалась. Я ведь тогда уже немного уставать стала от эксцентричности – опускалась, теряла лоск, а то вдруг сама в себе почувствовала возрождение: опять юбки, облизывающие ноги, чуть ли не горжетки под подбородком, чтобы на нее произвести впечатление… Если честно, то Люсеньке я несколько раз делала дорогие подарки – конечно, не куклы, а эксклюзивный томик Соллогуба, новеллы типа “Красногубая гостья”, “Очарование печали”, колечко свое серебряное, чулочки на подтяжках - хотя они стали к тому времени раритетом, туфельки с каблуком-рюмочкой. …Позже принесла “33 урода” Зиновьевой-Аннибал. Она приняла.
Короче говоря, знакомство наше, мои уроки все-таки превратились в откровенное соблазнение – тогда я чувствовала себя Уайльдом, она при мне – характерный миленький Бози. Раньше в себе подобного не замечала, теперь томилась от удовольствия и сознания. Бахман – до этого мелкий педерастик вдруг выглядел гигантом - настоящим Чайковским или пусть Бердслеем, как он хотел…. Мир для меня другой стороной открылся. Я игривее стала, нежнее, понятливее, менее трудоголиком, щедрее. Я и могилу Бахмана нашла, цветы положила…. Трагизм в его судьбе… был настоящим… Студентик, как я узнала со временем, умер у него на руках от жара… Подумайте только, это Бахмана и доконало. А вдруг любовь? Вот как менялась я…
Отчетливо помню момент апогея.
Ночью в дверь звонок прогремел. Я не спала, не насторожилась. – Кто? – Валентина Павловна, откройте, это я Люся. – Что же ты, дорогуша? – Маме срочно в деревню уехать нужно было (доктор она у нее), мне ночевать одной страшно. – И как ты добралась? – На такси, оно внизу. Заплатить нужно… Естественно, я заплатила. Закрывалась в халат, чтобы под парадное выйти, а сама уже картинки эротические в уме выбирала. Я считала, что первый шаг обязательно должен быть моим – по праву старшинства
Захожу в комнату, она завернулась в простыни и ножка гладкая свисает над ковром, рука с ногтями блестящими под щекой, – но не спит.
- Люсенька, - говорю я. – Ты взрослая, ты Зиновьеву-Аннибал читала. Ты, наверное, уже поняла, что ты для меня очень важна.
Она смотрит.
- Вы довольны мной как ученицей?
- Невероятно довольна, невероятно. – отвечаю и хочу приблизиться.
У меня глаза, должно быть, горели, потому что она приподнялась, но не такая пылающая.
- Люсенька!
- Мне сказать вам что-то важное нужно. Я долго не решалась, Валентина Павловна.
- Да, дитя мое. – и глажу ее по плечу, а у самой в горле пересохло.
- Уже давно, Валентина Павловна, в себе чувствую – вот здесь, – дотронулась до груди, - что люблю, пытаюсь стать другой, чтобы достойной… чтобы оценили.
- Я тебя оценила, голубка моя.
- Чтобы обратили внимание…
- О! как умилительно!
- …Чтобы Коля – он живет в моем доме, чтобы он понял, что я интересная, умная, тонкая – грациозная как вы… У меня не было бабушки княгини, а у него, говорят, была. Он модный, Коля, и уверенный в себе. Он так по-французски говорит! Де Сада читает, Вийон и Мопассаном бредит! Мне хотелось, чтобы Коля на меня внимание обратил, но он не обращал. Что я только не делала, потом поняла, что ему интеллект нужен, а мне пример. Я вас давно знаю, мама мне говорила, что вы не такая как все - а даже знаменитая, что муж у вас известный художник, заграницей раньше бывали – в Париже… Вот и подумала, мне бы такой стать – и самой хорошо, и Коле бы понравилось….
Я только и кивнула. Насиловать, разумеется, я ее не собиралась.
Сказала вместо этого:
- Ты, Люсенька, молодец, что к знаниям стремишься. Они тебя далеко поведут.
- Я, Валентина Павловна, в вас не обманулась. Как вы думаете, Коля воспримет меня?
- Ну конечно. – говорю.
Потом, через несколько дней я сослалась на то, что уроки больше давать не могу – здоровье не то, возраст. Не такая уже и роковая у меня страсть к ней была, чтобы не пережить, как Бахман или Гумбер, или продолжать гореть. Я сильная и практичная, к тому же знаю себе цену – желать должны меня. Люсенька не чувствовала охлаждения – тонкости не хватало; потом открытым текстом дала ей понять, что между нами все кончено. От меня она получила многое – и Колю своего в том числе, и грассирующее “р” и цитаты из “Пышки”…
Не жалею. Разочарование и трагизм прекрасны. Только знаете что? С того самого момента, – я, дура старая, невостребованная сегодня попрошайка, вынужденная торчать в переходе и глазеть на вечные окурки и ступени; я, которую вдруг покинули всякий дар и амбиции, теперь познала абсурдную истину – каждый раз, когда мимо меня проходят вот такие легенькие нимфеточки, чуть тронутые помадой и виляющие бедрами, - я говорю себе: “Люсенька, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Лю-сень-ка…” . Что есть в вас такое, что нравится им, мужчинам? Ведь на самом деле это мы – отброшенные, тестируемые мгновениями писательницы, с голубой кровью, влюбленные в декаданс болеем вами….

Обратно